... На перекрёстке, где сходились три улицы, даже в самую сухую погоду стояла лужа. Злые языки прозвали перекрёсток «Миргородской площадью». Что только не делали дорожники, лужа не хотела исчезать. Очевидно, при строительстве многоэтажек на месте снесённых развалюх, строители нарушили подземные реки. Лужа была тем более не к месту, потому что в 10 метрах от неё находился подъезд Госучреждения высокого ранга.

Милка жила на этой улице с самого рождения и помнила, что между снесёнными домами был маленький прудик. Вот и сейчас, несмотря на первый день Нового года и лёгкий морозец, лужа переливалась всеми цветами радуги после каждой проехавшей по ней машины.

Народ ещё не проснулся после встречи Нового года, только редкие прохожие, раскрасневшиеся и весёлые, возвращались домой. Посредине лужи в мутной воде вперемежку с ледышками по колено стоял изрядно подвыпивший и сонный мужичок. Он нашёл точку равновесия и боялся сделать следующий шаг. У края лужи стояла сердобольная бабуля, выведшая с утра пораньше на прогулку седого пёсика, похожего на старого деда с проплешинами. Она жалела мужичка и пыталась уговорить его сойти с места, чтоб не простудился: «Милок, выходи потихоньку, заболеешь ведь!» Наверное, она давно его уговаривала, потому что мужик вдруг окончательно проснулся, рванул пальто на груди так, что пуговицы разлетелись брызгами. Под пальто на голое тело была надета тельняшка. Мужик со всей силы ударил себя в грудь кулаком и гаркнул: «Не боись, бабка, ведь я - моряк!» Он уже собрался сделать первый шаг, как из-за угла вылетел зелёный, как навозный жук, новенький Фольксваген-Гольф, и со всего маху въехал в лужу. Водитель, видно, не в первый раз переезжал эту лужу, потому что умело, как опытный лоцман, объезжал все глубокие места. Скорость машины была приличная, сзади пошла волна, сбившая морячка с ног.

Милка и бабуля бросились было к нему, чтоб не захлебнулся, но в этот момент Милку, уже решившую улыбнуться, окатило с ног до головы грязной водой из лужи. С чёлки, превратившейся в несколько грязных сосулек, по лицу пролегли грязные ручейки. И вот дублёнка, которую девушка берегла, как зеницу ока, чистила над паром резиновой щёткой, пылесосила и сушила в конце каждого сезона, потому что знала, что, вряд ли, купит себе новую (Милка была разведённой женщиной с дочкой восьми лет и стареньким папой), и вот эта самая дорогая вещь в её гардеробе, стала в одночасье похожа на вывалянную в грязи дворняжку. И без того плохое настроение превратилось в ужасное, Милка остановилась и заплакала. Даже ГАИшников нигде не было видно, чтоб наказать этого хама. Но машина остановилась, из неё выскочил хорошо одетый мужчина и бросился к Милке: «Девушка, постойте!» Милка, развернувшись, уходила от лужи. Он догнал её, остановил за плечо: «Извините, я заплачу вам за чистку. Сколько я Вам должен? Давайте, подвезу Вас». Он протягивал ей свою визитку.

«Подавитесь своими деньгами», - стряхнула она его руку со своего плеча. Падающая рука незнакомца незаметно скользнув мимо кармана дублёнки, метким движением вложила туда визитку. Не могла же Милка ему, такому холёному и красивому, сказать, что дублёнке её уже 14 лет и ни одна химчистка её не возьмёт и за 100 баксов. Хорошо, хоть слезы смешались с грязными брызгами, и их не было видно. Милка ненавидела, когда её начинали жалеть. Особенно вот такие, как этот... Она сразу окрестила его супермен. Ему было слегка за сорок, седина элегантно тронула его виски. От него исходил аромат неизвестной Милке жизни, безоблачной, сытой, с хорошим достатком и умением взять от этой жизни всё самое лучшее.

Он, наверное, не знал, как трудно выкручиваться от получки до получки, выгадывая на фрукты дочке, новые колготки. Как тяжело недосыпать из-за того, что кому-то срочно понадобилось платье на выход, и надо, забыв про сон, сидеть всю ночь за машинкой. Как тяжело, не имея дома компьютера, подтягивать нерадивых учеников по информатике, два раза в неделю убираться в своём отделе, отстёгивая от сотни десятку вахтёру, чтобы тот не проболтался о том, кто убирается в «серпентарии». А потом складывать по двадцатке в металлическую банку из-под индийского чая, в надежде накопить на кожаное пальто. Ей плевать было, что пол-Москвы в таких пальто ходит. Милка частенько заходила на рынок в Лужники и наблюдала, как дамы примеряют пальто, а их мужья (или кавалеры) с ленивой небрежностью отсчитывают челнокам сотенные, а то и просто зелёные купюры. Милка в утешение себе покупала какую-нибудь заколку для дочки и шла домой, глотая слёзы от обиды.

* * *

«Хорошенькое начало Нового года», - подумала Милка. Она и не хотела идти встречать Новый Год к Маринке. Но та, загадочно улыбаясь, обещала много сюрпризов. Милка даже не смогла отговориться, что не хочет оставлять дочку и отца одних. Из Каунаса приехала тётя Мирдза, родная сестра отца. Тётка слышала разговор и сказала: «Иди, девочка, развейся, за дочку не беспокойся. Тебе ведь надо жизнь устроить, для женщины это никогда не поздно».

Маринка была одержима идеей выдать Милку замуж. Каждое новое сборище включало помимо обычных семейных пар чьих-нибудь свободных на данный момент друзей-мужчин. Один раз даже начал наклёвываться роман. Милка была приглашена на дачу. Он был художник. Достаточно известный, выставляемый заграницей. Картины его хорошо продавались, финансовых проблем не было, о чём свидетельствовал джип Чероки и загородный коттедж с прислугой и пятью породистыми псами-чемпионами породы.

Был конец ноября, погода мерзопакостная. Художник позвонил Милке на работу в обед, чтобы узнать, что она предпочитает на ужин. Милка к особым деликатесам, о которых он ей рассказывал не привыкла, но решила устроить ему проверку на «вшивость», сказав, что она - такая гурманка! - и хотела бы «того и сего», и можно - без хлеба. Кавалер помолчал, потом изрёк, растягивая слова: «Давайте сделаем так – всё, что касается шашлыков, вина и зелени - моя забота. А уж что касается «погурманить», Вы сами себе выберете. Я Вас жду к семи часам».

«Где?» - спросила Милка, наивно полагая, что он подъедет на своём джипе к концу рабочего дня за ней на работу, и они купят это всё по дороге на дачу.
«Как где? - у меня на даче. Не буду же я по такой грязи машину гонять. А электрички до Ильинского всегда точно ходят. Там, как сойдёте, до конца платформы, потом по переулку – последняя дача, белая, с зелёными ставнями».

Милка была просто сражена таким изощрённым хамством и жлобством, которого она не терпела в мужиках. Она повесила трубку и, разумеется, никуда не поехала. А он даже не позвонил вечером, не побеспокоился, куда это она пропала, хотя телефон домашний взял ещё в первый вечер знакомства. А утром она уже и не ждала звонка. И так всё было ясно... Пролетела птица «обломинго», как любила хохмить Маринка.

В этот раз на Новый Год Маринка притащила какого-то то ли экстрасенса, то ли астролога который, даже танцуя и рассказывая ей об особенностях натальных карт, он так противно дрожал, бесцеремонно прилипнув к Милкиному телу, что её начало поташнивать. Милке не привыкать было провожать себя самой, поэтому она всячески пыталась улизнуть незамеченной новым знакомым. Но он всё же укараулил её и потащился следом.

Было, правда, непонятно, кто кого провожает, потому что метро ещё не открылось, любая же попутная машина оказывалась «энергетически опасной». Милка сначала никак не могла понять, почему он ведёт её именно этими улицами, жили-то они, как оказалось, совсем рядом, на расстоянии двух остановок троллейбуса. Всё оказалось настолько банальным… На одной из улиц провожатый её остановился и сказал: «Ну, вот я и дома». Милка испугалась, что он будет приглашать её к себе, но он простецки сказал: «Пока, приятно было прогуляться с Вами в Новогоднюю ночь. Тут Вам совсем недалеко, добежите? А то мне собаку уже пора выгуливать». Повернулся и ушёл, даже не выслушав Милкиного «До свидания».

А Милка, пройдя ещё пару улиц, очутилась у вечной лужи перед своей родной конторой. Жила она через дом от работы. Это очень удобно, жить рядом с местом работы - денег на дорогу не тратишь.

Доставая у квартиры ключи, она выронила из кармана визитку, которую незнакомец незаметно подсунул ей... Клюев Игорь Валентинович, КТН, начальник отдела. Телефон, факс. Милка даже ойкнула, - это был её новый начальник, который должен был приступить к работе сразу после Нового года. Говорили, что он похоронил жену в заграничной командировке, вернулся досрочно на тёпленькое и хлебное местечко. Детей у него не было, покойная жена страдала пороком сердца и не вынесла поздней и такой долгожданной для них обоих беременности. Даже заморские врачи не сумели помочь.

* * *

Серпентарием называли одну из комнат, занимаемых Вычислительным центром. Когда-то давно в этой пристройке находились лифты-«паттерносы». Потом лифты пришли в негодность, их заменили новыми, финскими. Только разместили их внутри здания. А из старой шахты сделали дополнительные комнаты для сотрудников.

Комната была стеклянная с трёх сторон и напоминала аквариум. Своё оригинальное имя она получила из-за своеобразных отношений работавших там женщин. Иногда эти отношения начинали напоминать батальные сражения. Кого-то даже пересадили в другие комнаты, но обстановка не изменялась.

Старшей в комнате была Вергилия Петровна. Дама предпенсионного возраста, крупная и несколько мужиковатая. Любившая иногда рассказывать, что родители хотели назвать её Виржинией в честь какой-то американской актрисы, но такого имени в довоенном справочнике ЗАГСа не оказалось, а паспортистка отказалась записывать неизвестное имя: она уже пару раз получала за это нагоняй от заведующего.

Вергилия Петровна обожала шерстяные сарафаны, гипюровые кофточки и перманент. Правда от частой химической завивки волосы её значительно поредели, и злые языки утверждали, что можно увидеть маленькую лысинку, когда она наклоняет голову. Вергилия Петровна наклоняла голову очень редко. Своей посадкой за столом она напоминала Сфинкса. Персоналки, заполнившие все государственные и частные предприятия, её пугали. Слово компьютер ей казалось враждебным, и она принципиально делала ударение в любом разговоре на слове ЭВМ.

Вергилия и задавала тон в комнате. Другие женщины разделяли её взгляды или делали вид, что разделяют. Никогда ни в чём ей не перечили, потому что по опыту знали, что Вергилия «съест» и единомышленника, если того потребует момент. Просто они были серым мышками, вроде бы и вместе, но всё равно – врозь. Каждая сама по себе. Шушукались, сплетничали и поддакивали Вергилии, если того требовала ситуация. Или молчали. Единственной подругой Милки была Маринка из соседнего отдела.

Милка уже четыре года работала в этой комнате. С самого первого знакомства со старожилами этой комнаты, она поняла, что не пришлась ко двору. И она заняла нейтральную позицию. Хотя на поверку это оказалось ни чуть не лучше того, если бы она приняла чью-нибудь сторону. Она приходила на работу, быстренько переодевалась и утыкалась носом в свой компьютер.

Женщин в комнате было шесть. Непрерывно и ненавязчиво гудели пять персоналок, звонили телефоны, женщины судачили бесконечно, каждая из-за своего компьютера. И во всём этом гуле незримо витала сакраментальная фраза «Кто не с нами - тот против нас». В комнате что-то обсуждали, бегали по буфетам. Потом распихивали продукты по полкам холодильника, пили чай, нарочито громко рассказывая о своих мужьях, стараясь уколоть этим разведённую Милку. Разведённая Милка была для них вроде как прокаженной. Они молчаливо не одобряли любой Милкин поступок, новое платье, разговор по телефону. Даже тот факт что, уходя домой, Милка запирала системный блок на ключ, вызывал у них приступы ярости.

Запирать системный блок она стала после того, как перед самой сдачей программного комплекса заказчику, придя утром и, включив компьютер, она обнаружила, что с диска исчезли несколько важных информационных блоков. Она не стала впадать в истерику, как того ждали соседки по комнате, а просто скопировала эти блоки с резервных копий, которые она привыкла делать каждый день в конце рабочего дня, и уносила домой на дискетах. Милка была классным программистом, и такие «шутки» с ней проделать было невозможно.

Соседкам по комнате никак не удавалось завести Милку на какой-нибудь спор, скандальчик, чтобы поклевать её и разрядить своё недовольство. Особенно они стали злобствовать после того, как летом Маринка притащила Милке сногсшибательный комбидресс в подарок на день рождения. Даже соседки по комнате одобрительно закивали, искоса наблюдая за реакцией Вергилии.

«Порядочная женщина никогда «такое» не наденет. Я бы никогда не позволила себе истратить деньги на это безобразие…», - сказала надувшаяся, как жаба Вергилия.

«Это не безобразие, а комбидресс», - поправила остроязычная Маринка, - «Да и зачем Вам такой? У Вас же муж есть. А Милочка должна жизнь свою устроить, ей в самый раз!». У Маринки были свои представление о женском счастье.

«Зачем ты», - одёрнула Милка подружку, - «Прекрати!»

Но Вергилия уже закусила удила, встала из-за стола, с громом отодвигая стул. И вышла из комнаты, красная от негодования. «К Валентинычу потащилась, жаловаться», - храбро сказала одна из женщин, которая в любом споре и разговоре поддакивала Вергилии.

Вергилия вернулась довольно быстро, от неё пахнуло валокордином. Ни слова не сказав, она села за стол и стала бестолково перебирать свои бумаги. Один из листков соскользнул на пол, Вергилия наклонилась за ним, и все, наконец, увидели маленькую лысинку, старательно прикрытую начёсом. Но даже эта прикрытая начёсом лысинка просто кричала, что Милке ничего хорошего ждать не придётся. Маринка потихоньку ретировалась. Даже погода отреагировала на тот фонтан злобы, который, казалось, бил через край багровой Вергилиной лысинки. Солнышко за окном спряталось, и начался ливень.

* * *

Как у всякого нормального человека, у Милки были маленькие слабости. Она была человеком с хорошим чувством юмора и сама любила подсмеиваться над собой. А человек, умеющий посмеяться над самим собой, как известно, человек добрый и порядочный. Злым Господь не отпустил такого.

Но одна из её слабостей или привычек, кому как понравится, была давно подмечена соседками по комнате и доложена Вергилии. По улице Милка любила ходить в туфлях на устойчивом, не очень высоком каблуке. Придя на работу, она переодевалась в очень удобные ярко-красные шпилечки, которые купила давно уже на распродаже во времена повального дефицита. Две пары туфель стояли рядышком под её рабочим столом. Работая, Милка любила сидеть, заправив пальцы ног в один туфель. Это-то и углядела сидевшая перед Милкой женщина, когда поднимала, что-то выпавшее из своей сумочки.

План созрел давно, но не было случая воплотить его в жизнь. Последние события подтолкнули женщин к реализации своей затеи. Им уже давно не давало покоя то, что новый начальник как-то незаметно выделил одну Милку из их коллектива, пару раз даже предлагал подвезти до дома. Он не знал, что Милка живёт рядом с работой. В испорченной дублёнке Милка больше не ходила, а в куртке он её не узнал. Как человек опытный и тактичный, он знал, сколько женских судеб было испорчено «служебными романами», поэтому симпатию свою к Милке скрывал, только ласковые морщинки появлялись у глаз, когда они встречались в коридоре или в столовой.

Милка даже под страхом смертной казни никому не рассказала бы, что влюбилась. Обжегшись один раз, зализав болячки, она боялась опять испытать эту боль потери. Одно дело, когда человек умирает, так устроен мир, этому есть объяснение. Муж Милки, заплатив кому следует кругленькую сумму, получил фиктивное свидетельство о разводе, тут же женившись на еврейке, уезжавшей в Америку на ПМЖ. Прошло уже пять лет, даже дочка перестала вспоминать отца. А он так ни разу не поинтересовался о них. Иногда Милке даже казалось, что внутри у неё всё заледенело раз и навсегда. Сегодняшний Маринкин подарок лишь подчеркнул эту заледенелость.

Милка любила после вечернего душа намазаться хорошим молочком для тела, нырнуть в свежую, собственноручно сшитую и вышитую гладью, рубашку. Она стояла после душа перед зеркалом, намазываясь кремом, ощущая бархатистость и упругость своего такого молодого и такого невостребованного тела.

Она любила вышивать, поэтому всё постельное бельё было вышито гладью. Поцеловав спящую дочку, погасив ночник, она частенько плакала, уткнувшись в вышитую свою подушку. Вместе с лунным светом под одеяло к ней вползала ледышкою ночь. Горькая и одинокая… Вот и сегодня ей не спалось. Дочку с отцом она отправила на лето к тётке в Каунас. Июнь неистовствовал за окнами черёмухой и сиренью, которую она очень любила. Запах омытой дождём и ещё такой молодой и свежей зелени через открытую балконную дверь заполнил всю квартиру, сводя с ума своей даже не просто плотской, а подчёркнуто сексуальной ноткой в аромате. Милка встала и, не включая света, запрятала Маринкин подарок подальше в шкаф. Так, со слезами на глазах, уснула она и в этот раз.

Утро следующего дня было пасмурным, с моросящим дождичком. Милка вошла в «серпентарий», дежурно поздоровалась и присела, чтобы переодеть туфли. Она сняла свои уличные пёстрые замшевые, как смеялась Маринка, «леопёрдовые», туфли и надела ярко-красные шпильки. Включила компьютер и погрузилась в свою любимую «вёрстку». Она не заметила, сколько прошло времени, но из селектора раздался голос начальника с просьбой зайти к нему в кабинет. Милка сунула ноги в туфли, взяла необходимые бумаги и вышла из комнаты, мельком взглянув на себя в зеркало у двери - не очень ли заметны следы вчерашних слёз.

Кабинет у «Валентиныча» был продолговатый, похожий на келью. Его рабочий стол и стол с компьютером помешались у самого окна, за которым сходила с ума сирень всех оттенков. Свежая после вчерашнего ливня, она даже в такой пасмурный день была вызывающе яркой и бесстыдно дразнящей.

«Милана Геннадьевна, посмотрел я Ваши последние разработки», - начал Игорь Валентинович, - «Вы, как будто мысли мои читали. Вот что я хочу Вам предложить. У нас создаётся компьютерная дизайн-группа, не хотели бы Вы её возглавить?» Тёплые лучики морщинок окружили его глаза. Милка смутилась, покраснела даже, чего с ней лет десять не случалось. Пожала плечами, потому что слов не было. «Вы подумайте пару дней, хотя, конечно, представление директору я уже на Вас сделал, он поддержал меня. Осталось Ваше согласие. Надеюсь, не откажете. Я в людях редко ошибаюсь». В дверях он окликнул её: «Мила, подумайте, прошу Вас». Голос его прозвучал особенно тепло. Из кабинета Милка вышла ошарашенная. Этого она никак не ожидала. Она потихоньку пошла по коридору к своей комнате. На пороге нога её подвернулась, и она решила, что сломала каблук у шпилек о вечно выскакивающую паркетину под дверью. На шум обернулись все женщины сразу. Милка опустила глаза вниз, и, с ужасом, увидела, что ноги её обуты в разные туфли. Одна – в замшевую, пёструю, другая - в ярко-красную шпильку. Поэтому она и оступилась, каблуки-то разной высоты. (Вергилия воплотила свой план в жизнь, подменив чужими руками туфли.) На лбу выступила испарина, значит, он видел её в разных туфлях, поэтому так и улыбался.

Первой хохотать стала Вергилия, даже побагровела. За ней, каждая на свой лад, стали похохатывать другие женщины. У Милки потемнело в глазах, хохот стал слышен, как сквозь воду, и поэтому стал похож на лай. Будто гавкает одна большая собака, а ей вторят много мелких шавок и шавочек.

Очнулась она в санчасти. Над ней склонилась женщина-врач, которая старательно тыкала ей под нос ватку с нашатырём. «Слава Богу, очнулась», - сказала она.
Вскоре подъехала и неотложка. Старенький доктор осмотрел Милку, давление померил, спросил что-то тихонько. Потом повернулся к докторше: «Заберу-ка я её с собой, этакую красавицу. Пусть отдохнёт недельку. Больница по вашему ведомству отличная, не волнуйтесь». Прощаясь с Милкой в приёмном отделении, старенький доктор погладил её по голове, как отец, и сказал: «Знаете, как у нас, у медиков, говорят? Хе-хе! Не чеши, скорей отвалится!» «Как Вас зовут-то, доктор?» – спросила Милка. Старичок улыбнулся лукаво: «А меня не зовут, я сам приезжаю, хе-хе!»

* * *

Больница не самое лучшее место на свете, особенно в начале лета. Запах молодой зелени сводит с ума вместе с влетающим через форточку шумом улицы и чириканьем, очумевших от солнца, воробьев. Диагноз был самый модный – синдром хронической усталости. Да, ещё, как добавил доктор, курирующий палату: «Без секса женщина напоминает засахаренную белую лилию. Нежна и хрупка необыкновенно, но колется, как роза.». Процедуры были по первому разряду: Милкина «контора» была приписана к больнице, называемой в народе «кремлёвкой».

Маринка притащила вещи по Милкиному списку и сообщила, что в «серпентарии» был разгон, а Вергилию «ушли» на пенсию. Две недели пролетели мгновением, можно было выписаться под воскресенье, но Милка решила остаться в больнице. В пустой квартире ей не хотелось сидеть, дачи у неё не было, а Маринка уезжала проведывать сыновей на дачу к маме.

В субботу вечером к Милке зашёл дежурный врач и сообщил, что за ней приехал муж, выписная карта готова. Так что, с Богом. «Я не замужем,» – сказала Милка дежурному доктору. Докторша, как видно замученная своими личными и бытовыми проблемами, не поднимая головы, ответила Милке: «Дорогуша, это Ваши семейные проблемы». И протянула Милке выписной лист.

Милка подошла к окну так, чтобы её не было видно из-за шторы. Никого из знакомых у ворот больницы она не увидела, но всё же решила выйти. Как только она вышла за дверь увидела... Игоря. Он взбежал по ступенькам, в руках его был умопомрачительный букет белых лилий. Поцеловав руку и вручив букет, он галантно открыл перед Милкой дверь машины. Девушка настолько была шокирована всем происходящим, что даже не спросила, куда они едут. Игорь со своей лёгкой сединой на висках и в своих тонированных очках смотрелся за рулем как Джеймс Бонд.

Машина остановилась где-то в районе Бронных улиц, у высокого кирпичного дома, которые повырастали лет двадцать назад в самом центре то тут то там для тех, у кого была валюта - чеки. Игорь обошел машину, открыл дверь и, галантно наклонившись, подал девушке руку. Милка вышла. Не спрашивая ни о чем, она вошла вслед за ним в подъезд, кивнула консьержке. Они вошли в лифт, со сплошь зеркальными стенами. У Милки слегка кружилась от волнения голова, поэтому она даже не посмотрела на номер кнопки, на которую нажал Игорь.

Обивка входной двери Игоря поразила Милку. Она была того же цвета, что и его машина. Дверь распахнулась, Милка приготовилась шагнуть, но голова её закружилась ещё больше и она пошатнулась. Игорь подхватил Милку на руки и внес в квартиру. Когда она открыла глаза. То увидела, что сидит в глубоком велюровом кресле с подголовником в углу у прекрасно задрапированного окна. Комната, очевидно, была кабинетом Игоря. В этот момент в комнату вошел Игорь, везя за собой сервировочный столик.

На столике была ваза с фруктами. Шампанское стояло средь колотого льда в серебряном ведерке. Игорь открыл шампанское, налил его в один изысканной формы хрустальный бокал (шампанское было розовым). Потом встал на колени у Милкиных ног и аккуратно снял с ноги девушки туфельку. Наполнив её доверху шампанским, выпил залпом. («Гусар, стало быть», - подумала Милка, но промолчала.)

Милка, наконец-то очнулась, и чуть пригубив свой фужер, опрокинула его прямо в вырез платья, а потом со всего маху шмякнула его об пол, как будто разбила все прежние свои печали. Шампанское было ледяное, по коже пробежали мурашки. Подняв руку, она сняла заколку с волос, которые тут же рассыпались по плечам блестящим огнем. Она встала, решив осмотреть квартиру, в которой она оказалась.

В её жизни было с десяток принципов, от которых она не отступала ни на полшага. Если она приходила первый раз в гости, она в первую очередь обращала внимание на туалет. Если в туалете стояли лыжи, она просто могла больше ничего не смотреть. Туалет по её понятиям был самым показательным местом в квартире. У людей аккуратных он должен был сверкать чистотой, сражать красотой стен и пола, убивать наповал изысканностью дезодоранта. Если же там стояли лыжи, это был просто сортир и не более того.

В здешнем туалете лыж не было. Там было биде... Девушка даже не стала задавать вопросов. В ванной на полу лежало что-то столь приятно пружинящее, что оттуда вовсе не хотелось выходить. Стены до потолка были выложены крупной плиткой под светлый малахит. Потолок был молочно-стеклянным, проливавшим вниз мягкий свет. В ванной пахло лавандой. Милка включила воду, сбросила с себя одежду на кресло, стоявшее в углу, и встала под душ. Вода своей приятной пружинно-теплой силой смывала, что-то тяжелое и отболевшее.

«Ага», - подумала девушка, - «Наверное, это те болячки, которые не советовал чесать доктор из неотложки». «Чему мы улыбаемся столь сладко?» – Игорь стоял уже рядом с ней под душем. Милка поняла, что подсознательно ждала этого, себя ведь не обманешь. Стройный, с легким загаром, он был всегда так загадочно и недостижимо далёк, что Милка решила, что это у неё глюки от прописанных лекарств. Она вдруг увидела, что без обязательных затененных очков его глаза были такими синими, как рисуют дети в младших группах детского сада. Его влажная кожа пахла нежно-нежно лавандой и чем-то еще таким, что внутри, казалось, сейчас закипит от нетерпения. Она уже стала потихоньку забывать, что означает такое прерывистое дыхание и озноб. И вот...

Игорь притянул девушку к себе. Каким-то хитрым узлом скрепил её волосы на затылке и стал целовать, нежно прикасаясь к её телу, будто ветерок нежно обдувает те болячки, о которых говорил доктор (хитрый доктор не сказал ей о том, что эти «болячки», даже отвалившись, могут мучить человека всю жизнь). Выключив воду и лишь чуть-чуть промокнув кожу девушки, Игорь он накинул ей на плечи что-то совсем воздушное, но такое приятно согревающее на её тело, подхватил на руки, перенес в спальню.

Милка лежала на шелковом нежнейшем белье и боялась открыть глаза. Она боялась, что это может оказаться сном. Вся эта внутренняя борьба с со страхом волнами гуляла от затылка до пяток, - Милка с удивлением отметила, что любви подвластны не только сердце и разум, но даже такое банальное место, которое называют – «под ложечкой». Игорь лег рядом, нежно и аккуратно развязал узел её волос.

«Я знаю, почему ты не открываешь глаза. Я все знаю. Но я люблю тебя с того самого момента, когда пришел к вам на работу, и увидел тебя. Я не буду торопить, можешь даже встать и уйти, или я сам отвезу тебя обратно».

Одиночество, горькая обида, больница…Она открыла глаза: «Я не для того приехала, чтобы убегать...» Игорь, понимая все это, был настолько деликатен, чувствуя, что все же в любой момент он может спугнуть Милку. Их тела незаметно переплелись, как ветви виноградной лозы. У Игоря была необыкновенно нежная кожа, хотя тело его было накачано, очевидно, постоянными тренировками. Таких нежных рук Милка не знала. Такими мягкими бывают, наверное, только крылья на небе у Ангелов. Что-то волшебно-мерцающее накрывало её и обволакивало. Куда-то ушло незаметно желание сопротивляться тому, к чему она сегодня не готова, потому что стала забывать сладость и остроту ощущений. Напротив, какая-то неведомая сила подталкивала её все ближе и ближе. Дыхание и взгляды совсем уже слились. Тело её становилось все податливее и податливее, наконец, она глубоко вздохнула, и, словно цепи, сбросила с себя последние сомнения. Relax...

Волны разных чувств и ощущений разгуливали от затылка до пяток, то, обдавая огнем, то покрывая тело гусиной кожей. В теплом апельсиновом свете ночника они видели друг друга, видели, какие чувства отражаются на их лицах. Девушка ждала чего угодно, но такого накала страстей от себя, такой заледеневшей, она не ожидала. Какая-то горячая волна поднималась в ней, иногда даже Милке казалось, что вот-вот она захлебнется. Игорь, чувствуя это, умело управлял её эмоциями. Как чуткий психолог, он улавливал каждый оттенок её настроения. Милка же находилась словно в полусне: вот она идёт по коридору, вот спотыкается на пороге. Потом, пытаясь убежать от смеющихся над ней женщин, она на лыжах, которых боится с самого детства, отважно прыгает с высочайшего трамплина, испытывая удивительную легкость и ни с чем не сравнимое, пронзающее насквозь чувство, которому еще ни один поэт не придумал названия...

Она открыла глаза, Игорь склонился над ней. Больше никогда в жизни она не видела такого нежного и красивого лица: «Девочка моя, как я люблю тебя, теперь для меня больше не существует ни одна, женщина. Прости меня!»
«За что?» - удивилась Милка.
«За то, что ты так долго меня ждала. Я забыл все слова, помню только одно, – люблю, наконец-то моя, навсегда только твой...» Под этот любовный шепот Игоря она и заснула. Ей снился подвыпивший мужичок в холодной луже, который почему-то держал в руках огромный букет сирени. За окном летняя гроза сверкнула молнией, громыхнул гром...

И Милка проснулась. Она потянулась, на руке её что-то блеснуло. Это было обручальное колечко… Постель была еще наполнена запахом и теплом человека, который сегодня ночью заставил забыть её кошмар прошлых пяти лет, ночные одинокие слёзы и противных соседок по комнате на работе.

Милка накинула лежащий рядом на стуле бархатный халат. Она подошла к окну, распахнула чудесные шелковые вышитые шторы и зажмурилась от яркого света. Комната была очень большая. Умело и со вкусом она была разделена на кабинет-спальню и гостиную. Кабинет был до потолка забит книгами, стандартными изданиями, но в большей степени по филологии, психологии и военной разведке (мемуары и учебники), даже Коран. Во всем убранстве этого дома чувствовалось явное присутствие Востока. Сзади звякнули нежные фарфоровые чашечки, Милка оглянулась. Игорь ввозил в комнату сервировочный столик. Пахнуло кофе, корицей…

«Сейчас я напою тебя чудесным кофе, такого ты точно не пробовала». Игорь подошел к ней, притянул её к себе и нежно, но очень твердо сказал: «Запомни, девочка, никто и никогда не посмеет больше обидеть тебя. Садись, у меня для тебя есть сюрприз, только закрой глаза». Милка села и зажмурилась. «Раз, два, три - смотри!» - скомандовал Игорь. Она открыла глаза. На дверце шкафа висела необыкновенной красоты и выделки… дублёнка.

…Прошло уже почти десять лет их совместной жизни, но Милка так и не решилась спросить, неужели он сделал вид, что не узнал её, когда впервые они увиделись на работе.

С уважением к своим читателям
РУТА ЮРИС
Дамский писатель
МОСКВА